"Алайский рынок"
Луговской - поэт известный, и всегда таким был. Даже в 20-30-е годы выделялся, хотя тогда романтиков в поэзии был переизбыток. "Нашим всем" тогда был никакой не Пушкин, а Киплинг. Начиная с Гумилёва, в его духе кто только не писал. Время требовало барабанного боя в ритме стиха, "гвозди бы делать из этих людей", "нас водила молодость в сабельный поход" и т.п. Луговской и внешне соответствовал - широкоплечий красавец, коллекционер оружия, знаток истории войн.
Итак, начинается песня о ветре,
О ветре, обутом в солдатские гетры,
О гетрах, идущих дорогой войны,
О войнах, которым стихи не нужны.
Он часто выезжал за границу, стоял в Лондоне у дома умирающего Киплинга, прощаясь с мастером. Всё было хорошо, активно печатался, попадал и в грозные постановления, но по сравнению со всем известными именами - это была мелочь, он всё равно оставался своим. "Вставайте люди русские на славный бой, на смертный бой" на музыку Прокофьева из "Александра Невского" - это его строки.
Война его сломала. В самом начале, во время командировки на фронт, попал под обстрел. При первой возможности эвакуировался в Ташкент, где прожил всю войну.
У Симонова в романе "Двадцать дней без войны" есть такой персонаж, Вячеслав Викторович. Это он, Луговской, жёсткое, но сравнительно великодушное описание. Сейчас публикуют абсолютно безжалостные мемуары и письма той поры. Про сорокалетнего мужика пишут: "Луговской - старая пьяная развалина .... Пьет, валяется в канавах, про него говорят "Луговской пошел в арык"..."
Когда на фронтах стало относительно безопасно, ему предложили поехать, засветиться, довольно известные люди так поступали. Отказался наотрез. Друзья от него отвернулись.
Перед смертью (1957) выпустил несколько книг блестящих стихов. Бродский, который советских поэтов за таковых не считал (Городницкому про Слуцкого и Самойлова: "Это для тебя они поэты, а для меня - Борухи и Дезики, которых надо строить и на раз-два рассчитывать"), под конец жизни признавался, что книга Луговского "Середина века" оказала на него и его друзей большое влияние. Но "Алайский рынок" туда не вошёл, вроде его в 90-х уже опубликовали.
Ссылка
|
💬
Как же я люблю - "Курсанты танцуют венгерку, Идет девятнадцатый год"... Я, кажется, из-за нее ("через нее")))) и "ночь коротка, спят облака" еще больше люблю... которую почему-то любят называть "Офицерский вальс", хотя на самом деле этот вальс - "Случайный"...
Надо же, а я ведь совсем было забыла это - "Гремит курсовая венгерка, Идет девятнадцатый год". Как тот горьковский персонаж: "...Забыл. Любимое - забыл!"...
(Актер, что ли?)
Спасибо, Саша, что напомнил!
Я понимаю, понимаю, что она ближе к киплинговскому периоду... я понимаю... но все равно!
Вошедший был латыш в пальто реглан,
С лицом простым, как дуло кольта,
Интеллигенция сидела по углам,
Ругая Мейерхольда...
Вот ведь какая разница...
В поэме Луговского меня лично потрясает самооценка. Унижение в предельной форме, возможно так вообще никто никогда не писал. Потому что так называемые исповедальные стихи Есенина, скажем, скорее напоминают пьяное бахвальство, а не покаяние. Типа, "много девушек я перещупал", раскаяние, ага.
У Цветаевой есть страшное стихотворение, я вообще не могу понять, как это можно написать. И не понимаю, как к этому отношусь. В 20-м году в Москве она страшно нуждалась, сестра её пишет, что она выбирала, какую из дочек оставлять...
https://slova.org.ru/cvetaeva/dveruki/
Не пытаюсь даже оценивать, господь уберёг меня от такого выбора. Но она здесь просто констатирует факт, как бы со стороны смотрит. Луговской же пишет о себе всё, что чувствует.
А дневники Цветаевой я читала. Они страшные... Но Аля была каким-то невероятно развитым ребёнком, её переписка с Мариной в 20-м, когда Але было всего 7, просто потрясает - это совершенно сформировавшаяся личность... У них с Мариной было какое-то немыслимое духовное единство.
А младшая, Ирина, была совершенно обычным ребёнком, и даже как-то раздражала Марину.
На самом деле, "выбор из двух", скорее, некое поэтическое преувеличение, поскольку она отдала в приют обоих, кто-то убедил её, что там детей хорошо кормят.
Просто Аля была старше, ей там выжить было легче, смерть младшей была для Марины тоже неожиданностью...
Я по первости, когда про ее детей читала - ужасалась просто. Стих этот, кстати, очень люблю. Ну, в смысле, разумеется - как могут стихи нравиться. Не фабула))))
Как она Ирину эту, полуторагодовалую, за ногу к ножке стула привязывала... и в пределах досягаемости ставила миску с пшенной кашей - как собачонке. А сама с семилетней Алей на всю ночь в гости уходила - к духовному общению...
А с сыном... ужас. Кстати, есть такая книжечка - "Письма" Георгия Эфрона. Одна, пожалуй, из самых жутких книг, что я читала. Помнится, хотела про нее в "Рекомендуйку" написать, но как-то не решилась. Но - будет возможность - почитайте! Очень. Тоже, кстати - ташкентская часть там чрезвычайно значительная.
Нееет, Цветаева - это совсем "особ статья"...
А вообще, этот эвакуационный Ташкент, видимо, был чем-то совершенно из ряда вон выходящим даже и в то невероятное время.
Не зря, наверное, так слышится одно в другом:
"Над шорохом морковок остроносых,
Над непонятной круглой песней лука..."
и -
"И говорят, когда лучи луны -
Зеленой, низкой, среднеазиатской..."
И эти письма-воспоминания Мура-Эфрона... Право - почитайте!
Их судьбы как истории планет.
У каждой есть особое, свое,
И нет планет похожих на нее."
Какое ж это (само)унижение:
"И если есть на свете справедливость,
То эта справедливость - только я."
(sic! Куда там упомянутым геройским подвигам Есенина!)
Это, по-моему, вовсе к гордыне ближе, что ли, чем к самоуничижению... можно было бы сказать, если бы не:
"И вдруг пришло спокойствие ночное,
...
И ничего мне, собственно, не надо,
Лишь видеть, видеть, видеть, видеть,
И слышать, слышать, слышать, слышать"
- которое всё это, всю эту эту гордыню/унижение - обращает в равновесие, в баланс. Адекватную оценку своего места в этом мире.
Нет?
Моя надежда - только в отрицаньи.
Как завтра я унижусь - непонятно.
В тексте много загадочного, не только концовка. Человек не может жить, если отсутствует внутренняя убеждённость в своей необходимости, что ли. Но если она была - и её не стало... Кончают с собой и из-за меньшего.
...Понемногу
Рождается холодный, хищный привкус
Циничной этой дребедени. Я,
Как флюгерок, вращаюсь. Я канючу.
Я радуюсь, печалюсь, возвращаюсь
К старинным темам лжи и подхалимства...
Мысль мечется от равнодушия до бешеного желания справедливости, причём он понимает, что нет такого судьи, который может его оправдать.
Такого униженья не видали
Ни люди, ни зверюги.
И какая-то физиология, что ли, в нём ворочается:
Но каждое движение и оклик,
Но каждое качанье черных бедер
В тугой вискозе и чулках колючих
Во мне рождает злое нетерпенье
Последней ловли.
А к концу поэмы превращается практически в бога, "мне отмщение - и аз воздам!".
В общем, непостижимый стих.
Письма Мура мне не попадались, есть хорошая, на мой взгляд, книжка Громовой, практически построенная на письмах и мемуарах "ташкентцев". Мура она тоже много цитирует, ему там глава посвящена. В сети, кстати, есть (на либрусеке), "Все в чужое глядят окно" называется.
Вообще, я стараюсь не придерживаться цветаевской точки зрения: "Творению предпочитаю творца". Есть текст - его оцениваем, какая разница, кто с кем спит, наушничает, сплетничает. Это мусор, из которого известно что, не ведая стыда. И неважно, что он там на кухне говорит. Останется от него только напечатанное, нарисованное, отснятое.
Страницы: 1 2 3