Проза

Давно хочу поделиться с общественностью воспоминаниями моей двоюродной тёти Гали, записанные моим братом с диктофона без какой-либо литературной обработки с целью более достоверной передачи интонаций и эмоций рассказчицы.
"Хождение по мукам

Самая потрясающая (буквально, до глубины души) история бедствий войны в нашей семье – это история тёти Гали и её мамы, Марии Фёдоровны. Гале было 9 лет (второй класс), когда она и её мама оказались в самом пекле войны, из которого им удалось выбраться только перед её концом.


Они жили в Ржеве, было лето сорок первого года, и фронт стремительно приближался. Галя летом жила у бабушки (маминой мамы Ирины Андреевны) в деревне под Старицей. А потом вернулась в Ржев, потому что мама не могла покинуть город: она директор школы, ей нельзя сеять панику. Потому что все должны были знать, что «Враг будет разбит, победа будет за нами!» и «Там, под Ржевом такие укрепления понастроили - никто не пройдёт!» Ей велели собрать у учителей паспорта, чтобы никто не уезжал. Но люди всеми правдами и неправдами уезжали…а они оставались. Город был пустой, выли собаки. Девятилетняя Галя оставалась одна в доме с двумя собаками.
В самый последний момент Мария Фёдоровна с Галей бросились из Ржева бежать, пешком с маленьким железным сейфиком, в котором лежали паспорта учителей.
Бежали они к бабушке в деревню, а немец был уже рядом.

«В деревне ни электричества, ни радио, что происходит – не известно. Но и так видно, что идёт война: со всех сторон «ухает и ахает». И уже немецкие самолёты летают над деревней. «Я стою возле сарая, а самолёт летит низко, и я вижу лётчика в очках. Он на меня смотрит, и я думаю: «Если я его вижу, то он меня видит или нет?» А он наклоняет самолёт – посмотреть.»

И уже кругом были немцы, а к этой деревне дороги не было. Немцы все ехали на мотоциклах (на тачанках, по выражению тёти Гали) всё кругом гудело от этих тачанок. Но в деревню они проехать не могли. Можно только через Волгу, когда замёрзнет. Поэтому до второго января в деревне немцев не было. А вокруг всюду были. Мужиков в деревне не было, одни бабки и дети. И пожары кругом…Дедовка горит, Касьяново горит… Но потом, второго января сорок второго года пришли девять человек немцев. Мороз был жуткий, но немцы были хорошо экипированы: на сапоги надевались специальные войлочные чуни, деревянные подошвы, на носу кожаные накладки на ремешке. Они в один момент подожгли всю деревню насосами, не глядя, где скот, где что. Людей всех собрали и погнали через Волгу на другую сторону. И потом гнали от одной деревни к другой, где-то останавливались на ночлег, а потом присоединяли и эту деревню и гнали дальше. Гнали, конечно, на запад и догнали почти до Смоленска.

Несколько раз они убегали из колонны, трижды переходили линию фронта.
«Один раз гонят через какую-то деревню, и мы смотрим: Таня и Вася дорогу расчищают лопатой. А Таня и Вася - это дети технички, которая у мамы работала в школе. Мороз страшный, колонну сопровождают верховые немцы, а сзади сани с сеном, и там они по очереди отогреваются, смена. А Таня и Вася дали нам лопаты, и мы тоже ковыряем. И я тоже ковыряю этот снег, а этот, который в санях-то сидит, он видит. Заметит или не заметит? Потом думаю, он же не знает, какие были люди до нас, он же в хвосте ехал. Думаю, наверно он не заметит…Не заметил. Колонну угнали, а мы остались.» Таня и Вася отвели Галю с мамой к себе домой и спрятали в какие-то узкие щели под печкой.

Но деревня, естественно, была под немцем, и у них был на постое немец, врач. «Единственный приличный немец, который попался нам навстречу». Чем же приличный? Тем, что он их не убил. Только сказал: «У вас посторонние люди. Чтобы их не было!» И, когда он ушёл, Галю с мамой вытащили из-под печки и отвели в какой-то амбар с печкой, где они пробыли несколько дней. А потом какой-то немец увидел девочку и велел старосте её привести.
« Ну, конечно, что делать? Ночь на дворе, мы ползком в лес – я и мама. Наст…мороз, холод, – неизвестно куда. И вот из всех ужасных сцен- эта сцена мне казалась самой ужасной. Старый и малый …идём, вышли потом на дорогу. Идем по дороге - провода, красненький, жёлтенький…Я думала: «Порвать бы эти провода, ведь это наверно немецкие. А вдруг наши?» Вышли на хутор. Ну вот, остались на этом хуторе, вдвоем. Он брошенный, стёкла разбитые, рам нет, но печка тёплая.»

«Потом пошли дальше по дороге. Куда идём – неизвестно. Приходим в деревню…Красново, кажется, называется. Вошли: «Как, вы откуда?»
Тётка…бабка из деревни, деревенская…открывает подвал, ни слова не говоря, нас - в подвал, крышкой закрыла, до ночи, сидите. В деревне семь повешенных висит. Кто войдёт в деревню чужой – их всех –туда же, уже деревяшки навешали. У них стоит какой-то начальник…кто войдёт чужой, того, значит, вот сюда - показано, куда. Просидели до вечера в подвале. Вечером мама говорит: «А школа тут есть?» - «Да, есть школа там на пригорке, там учительница одна живёт, у неё немцев нет. Мы задами, среди лопухов…и я ползу и думаю: «Сшибаю я лопухи…будет видно, надо как-то чтобы не зацепить.» Пришли к учительнице. Учительница посмотрела на нас, натопила русскую печку, мы в печке вымылись, она положила нас на кровать…с простынями. И вдруг немцы: «Матка, мёд! Матка. Мёд!» Она нас - во двор, и в труху льняную. А я после бани, распаренная, и эта труха – кашель душит. Не знаю, как я выдержала. А они сюда же и штыками в эту труху тычут. Поковыряли, поковыряли – ничего не нашли. Нас не достали…не попали, мы у самой стенки были. Ушли. Слышу: «Матка, мёд!» Она им объясняет, что нет мёда, лопочет с ними что-то.»

Потом, утром их повезли на хутор. Телега отправилась на хутор за молоком для немцев. Маму и Галю положили в эту телегу, засыпали сеном, сверху поставили железные бидоны и сами ещё сели! На этом хуторе в два дома они «гостевали» три дня. Им давали хлеб, и молоко. А потом хозяин говорит : «Уходите! Мало ли кто из деревни донесёт, тогда и я и коровы и вы всё равно пропали. Уходите, куда хотите…Вот туда, там большак есть, дорога, по которой они ездят, а за большаком есть деревня, там, кажется, нет немцев, вот – попробуйте туда…» Делать нечего – пошли к большаку. Большак чищенный – и по краям целые ледяные горы., за ними они прятались чтобы машины прошли…Пришли в деревню. В крайнем доме живёт одна бабка. Выясняется: в деревне нет немцев, потому что в деревне сыпной и брюшной тиф. И всех тифозных свозят сюда. Люди умирают каждый день, и их просто выбрасывают на кладбище: зима, рыть никто не может, мужиков нет – всех выбрасывают в кучу…И через какое-то время привезли и Галину бабушку – тоже в тифе всю, и она там умерла, и так же её бросили в эту кучу.

Но это был уже третий раз, когда они перешли линию фронта, и в конечном итоге этот переход оказался удачным. А ещё до этого была другая попытка, в которой Галя и мама выжили каким-то чудом. Оставили их на постой в какой-то деревне. И в эту деревню приходят трое русских солдат, бегущих из-под Вязьмы, из котла. Они походили по округе и определили, что…а на том берегу реки – наши.

«Причём днём мы этих наших видим, мы видим пушку, видим, как солдаты к пушке подносят снаряды, ставят, потом пуляют по этой деревне, а в этой деревне, где мы, там должны быть немцы, но их мало, они только обслуживают огневые точки, которые там находятся. Эти военные люди быстро определили, что к чему…и сказали, где там наши, где что, и нашли место, где можно перейти эту реку, и там сразу овраг начинается, и овраг недоступен для пулемёта. Потому что немцы тоже не дураки: они поставили сарай, в сарае вот такое окошечко, и торчит пулемётик, то есть они поняли, что это место надо держать под прицелом. Но ребята прошли. И что удивительно, один из них оказался тети Любин сын Борис! Чудеса войны! И что ещё удивительнее: в этой же деревне, у немцев, оказалась его жена с девятимесячным ребёнком! Хотя это далеко-далеко от города…Повидались! Потом дочка эта её здесь жила…»

(Борис, старший сын тёти Любы, попал в плен, бежал с товарищами, случайно встретился с женой, а потом с Галей и её мамой, перешёл фронт к нашим и, видимо, был расстрелян. С ним бежал бывший учитель, член партии, которому даже удалось сохранить документы. Уходя, он оставил письмо к родным и сказал, что и его и Бориса, вероятно, расстреляют. Он знал, что с вернувшимися пленными поступают именно так. Ни его, ни Бориса больше никто никогда не видел. Тётя Люба долго держала на окне огонёк, свечку - ждала сына. Пытались наводить справки-«пропал без вести».)

«Итак, они прошли, а, уходя, сказали, что, если они пройдут с того края деревни, где наша огневая точка не под прицелом немецких, они выпустят три ракеты: красную, желтую и зелёную. Это значит, идти можно. Ну и мы увидели ракеты и пошли - семь дураков…Пулемётная очередь… немцы уже засекли это всё. И когда пошли мы, а мы пошли на следующий день, они нас скосили. Все попадали, и я упала. А когда мы собирались идти, мне мальчишки говорили: «Если тебя ранят, и потом к тебе подойдёт немец и ударит сапогом в живот, то ты не застони, потому что, если ты застонешь, он тебя тут же пристрелит. А если не застонешь, он будет думать, что ты убитая…И вот, когда раздалась эта очередь, я думаю: «Как же так, я маме то этого не сказала!..И слышу скрип сапог, а может быть, мне это почудилось…И думаю: «Маме то я этого не сказала!»…Видимо, на какое-то время я просто потеряла сознание…от страху…не знаю, от чего…И когда я вставала, говорю: «Мама!»…Она говорит: «Галя!» Мы шли рядом, а она почему-то оказалась от меня через пять человек. И все эти пять человек лежат мёртвые, а мы с ней встаём… Можешь себе представить?! У меня пальтишко распахнулось и платьишко примёрзло, потому что я в луже крови этих людей лежала. Пришлось отдирать. А маме палец поранило, она его как-то перевязала.
Ну и что б нам туда – то бежать! Это я уж потом сообразила: немцы подумали, что нас всех убили, и нам бы надо туда бежать…Потом холод собачий – может, они и ушли. Но мы сплоховали, мы вернулись. Практически это на берегу было – нам и возвращаться некуда. Мы тут увидели куст – мы за этот куст, сняли кровавые тряпки. И берегом, берегом, кустами пошли в другую деревню, на этой стороне, где немцы.»

«Ну вот, эта попытка была неудачная…А вот когда мы пришли в ту тифозную деревню, там ситуация сложилась такая…Тоже мы везде слышим: ухают, ахают…иногда наши самолёты летают: мы их различаем…по звуку. Вроде бы как фронт близко. И потом, в один прекрасный день мама утром пошла порвать травы какой-то: есть – то нечего, траву, еловые эти шишки, ёлки парили там и так далее. И вдруг в деревню въехал танк, русский! И танкист спрашивает: «В деревне немцы есть?» Мама говорит: «Нет». Но когда деревня вся проснулась - это было рано – все вышли, говорят, да откуда, как – не может этого быть. Никто не поверил. И вдруг, часов, наверное, в девять утра началось светопредставление: земля задрожала, полетели самолёты – наши, немецкие…всё ухает, стреляет, взрывается, кругом сверкают огни, хоть это светлый день, но всё равно какие-то вспышки…Все высыпали в деревне, кто мог на ходу быть…И вдруг вдали крик такой: «Ура – а!» Вдали – вдали. И вот кто где стоял, на каком месте…никто не собирался, никто никого не звал…кто ползком, кто с палкой, костылями – кто как – все бросились бежать в ту сторону. Подбегаем – река. Мост…летит самолёт, немецкий…Удар по мосту! Мост взрывается. Я смотрю на эти брёвна: они вертикально поднимаются и в воду падают. Не перейти…
А наши там. И вдруг голос: «Товарищ Разумовский! Помогите перебраться!» Солдаты бросаются в реку…нас всех перетаскивают, по этим брёвнам, кто как…Они – в наступление, несут пулемёт…четыре человека, один пулемёт тащит…там не глубоко,
по пояс, примерно. Пулемёт поднимают, чтобы не намочить. Время – июль.
И перетащили нас туда…Я в одного вцепилась, прямо до крови, наверное…не могу от него оторваться…Кто-то говорит ему: «Надо идти дальше.»

(Кусочек сахара
Когда маленькую Галю с мамой гнали немцы, в подоле её платья (или пальто?) был зашит кусочек сахара. Она его зашила и хранила, чтобы отдать кому-то из наших солдат. И как бы она ни голодала (а голодали ужасно), она его не съела и сохранила, сохранила даже когда солдат переносил её через реку. Она нащупала сахар, он был сухой! И вот тут она вцепилась в солдата, не отпускала его и сказала: «Отпори здесь!» Он отпорол, достал сахар, и она его прямо засунула ему в рот, хотя он пытался уклониться, говоря, что у него есть сахар. Он её поставил на ноги, поцеловал и побежал воевать дальше. Для ребёнка сохранить этот сахарок было настоящим подвигом.)

«И армия пошла дальше наступать, наша армия, наша пехота…в обмотках…Обмотки отматываются, они садятся, подматывают и…бегут, бегут, бегом наступают…А мы пошли дальше в тыл и шли до самой Москвы.
И эта битва была самая большая после битвы под Москвой. А потом под Ржевом, который четыре раза брали и не могли взять. А мы были очень близко, под Ржевом, в самом пекле. У меня есть статья, она так и называется «В самом пекле». Я её берегу.

И шли пешком…Народ шёл, сплошь толпа…машины останавливались, машины ехали, останавливались: народ – то идёт. За ограждения перешагивали, шли по минному полю, всё заминировано. И картина жуткая: поле и на нём сплошь наши мёртвые солдаты в шубах, в белых таких, в полушубках на этом поле, и сквозь шубы рожь растёт…
А кругом заминировано, по колее надо только идти, вот они колею очистили для машин, и они останавливаются, видя это…и потом кричат «Ура!», там гудок какой-то, и они едут дальше. Пришли на какое-то место, не знаю, какое, в поле…окопы, землянки…Нас всех проверять: это же наступающая армия, чтобы тут и дезертиры.
Нас оставили здесь, правда, кормили, один раз в неделю на кухню с котелками ходили. Самое опасное было, когда по дороге везли хлеб в телегах: все выходили, и тётки и дети и просили, и какой солдат там не выдержит, буханку хлеба кинет, а буханка хлеба людям, которые с января не ели ничего, не видели вообще – бросались есть этот хлеб, заворот кишок …погибали, вонища… ужасно…

Ну, дали нам бумажки такие, с печатью…Капитан там такой-то, подпись, печать: что нам можно идти туда, куда мы хотим. Ну и всем…кто говорил в Москву, кто говорил в Ленинград, кто говорил ещё куда, где какие родственники. В некоторые города нельзя, там немцы. Выдали нам бумаги, что идём в такой-то город, подпись: капитан такой-то, печать. Это были наши паспорта. Но у мамы ещё сохранились какие-то документы. Она сделала такой пояс и в него спрятала. Потом я их прятала в валенки, привязывала к следам и в валенки. Но нас разували, все ботинки у нас отняли. И когда валенки отняли, пристраивали тряпки, деревяшечки, картонки. Но кое-какие документы мы сохранили.
Потом мы пришли в Ивашково, к тёте Наде (Там, в Ивашкове Лиза познакомилась с Юоном, он из Ивашкова родом)… Но она уже умерла к тому времени. В её доме жили другие люди. Настя и Лиза были в Москве. Там жила учительница, которая приютила нас. Ну и…год мы прожили в Ивашкове, потом мы пошли в Волоколамск пешком. Там, в Волоколамске мы встретили победу-сорок пятый год. Потом из Волоколамска пришли в Москву. Всю войну мы шли из-под Ржева в Москву. Ну и пришли куда? К тёте Клаве, конечно. Тётя Клава принимала всех.»

(Когда Галя с мамой наконец вырвались от немцев, в третий раз перейдя линию фронта, и стали пробираться обратно на восток, они сначала вернулись в ту деревню под Ржевом, где до войны жила бабушка Ирина Андреевна. Вернулись на пепелище, деревня была сожжена. В деревне было насколько ребятишек: Колька, Валька…Голод, есть нечего. «Пошли по ягоды!» Пошли ватагой в лес. А собирать эти ягоды надо было среди мин! Колька: «Дуры! Мину отличить не можете! Вот, видите, взрыватель и проволока-это противопехотная.» У Кольки была присказка «Не бывалошное время!» Фамилии его тётя Галя не помнит, а так он для неё и остался «Колька -- не бывалошное время». И вот через эти растяжки надо было переступать детям при сборе ягод. Через много лет, в 80-е годы, занимаясь спортивным ориентированием и готовя местность к соревнованиям, тётя Галя обнаружила мину времён войны. Сообщила в милицию. Те, не очень веря, командировали двух милиционеров на место. Она им объясняет: «Мина противопехотная, взрывателя, кажется, нет…» Смотрят с недоверием: «А Вы-то откуда знаете?» Один другому: «Ты мины видел?» «Нет.» «Давай, я тебе нарисую…» Пришли на место, стали палки в землю забивать, огораживать. Тётя Галя им: «Что вы делаете?! Так нельзя! Не ближе, чем на метр! И вообще, тут другие могут рядом быть!» В конце концов мину обезвредили. Тётю Галю потом с работы вызывали подписать протокол. Сослуживцы удивлялись. Её к телефону, а в ответ: «Она на разминировании!»
Если я не путаю, тогда и произошла ещё одна история с солдатом. Четверо наших солдат, кажется, разведчики, выехали из леса верхом на лошадях и увидели группу ребятишек, среди которых была и Галя. Подъехав к ним, солдаты стали спрашивать дорогу на Полежаево. Дети объясняли, но то ли не слишком внятно, то ли объяснить было сложно, только один из солдат подхватил Галю (может она толковей всех объясняла, посадил на коня и сказал: «Поехали, покажешь!» И они поехали, и она показала. Солдат её поблагодарил, поцеловал, спустил её на землю, и они уехали. Вскоре прибежала встревоженная мама. Тем и кончилось. А какое-то время спустя, когда Галя с мамой пришли в Ивашково (где до войны жила тётя Надя с дочками Настей и Лизой), оказалось, что тётя Надя умерла, Насти и Лизы в Ивашкове нет, а в их доме живут чужие люди. Во всяком случае, где-то они приютились, в каком-то углу, на узкой лавке, где вдвоём было тесно, и Галя часто спала на полу. Через село проходило много солдат, останавливались на постой. Один солдат заметил Галю, и она показалась ему знакомой. И вот, когда она спала на полу, он опустился рядом с ней на колени, чтобы хорошенько рассмотреть, и узнал в ней ту девочку, что показала ему тогда дорогу. И в то короткое время, что он пробыл в Ивашкове, этот солдат (кажется, его звали Николаем) проявлял к Гале большое внимание и заботу, отдавал ей всё вкусное, что к нему попадало, очень к ней привязался. Дело было ещё в том, что у него немцы недавно расстреляли жену и маленького сына. Потом он ушёл воевать дальше, а Гале писал письма и прислал две свои фотографии, которые она сохранила, берегла с особой теплотой и ими дорожила. На одной из них с обратной стороны была надпись, которую я точно не помню, но смысл такой: «Пусть память обо мне бережёт тебя в жизни».)

Эти рассказы потрясают. При том, что ясно понимаешь: это ж и десятой части не рассказано, потому что «это же не то что там от случая к случаю, это ежедневно…» Ежедневно, в течение нескольких лет ребёнок каждый день видит смерть и каждую минуту сам может быть убит. Если это действительно почувствовать, то спятишь.

Однажды, вскоре после войны, тётя Галя случайно на платформе в ожидании электрички разговорилась с одним из заместителей Келдыша. « Там между электричками перерыв два часа. Он мне рассказывал свою биографию, я рассказывала свою. Тут как-то ещё делать нечего, меня как прорвало…и он вдруг у меня разревелся…сидит и плачет…Подошла электричка, надо идти, он слёзы вытирает… Я не знаю…электричка едет…он не идёт…Он чуть-чуть постарше меня, не так уж много. Думаю, опоздаем на эту электричку, а потом когда ещё! А он в полной прострации…Потом мало-мальски в электричке отошёл и говорит: «Сколько же надо тепла, чтобы отогреть это сердце!» Я думала: «Чтобы я ещё раз когда-нибудь рассказала! Ни за что на свете! Причём, с теми, кто был там, практически не встречаешься. С мамой мы тоже не разговаривали, потому что…»
« Я думаю: «Больше чтобы я ещё рассказала…» У нас газету выпускают на работе. Пришёл начальник и говорит: «Слушай, ты одна осталась здесь ветеранка у нас. Напиши заметку!» Я говорю: «Нет, ни за что на свете!» Потому что, что писать? Никто не поймёт. Или кто-то шарахнется, или не поймёт.»

Так что мне очень повезло, что тётя Галя мне всё-таки это рассказала.

Удивляет ещё такая деталь: немцы уже из Европы пришли к нам все вшивые! Это немцы-то, с их любовью к чистоте и порядку! И из Европы! Оказывается, это мы от них набирались вшей!

« Вшивые до невозможности. У них тазик был, они и брились и мылись и ели…Холод, мороз - нас несколько человек детей пускали на печку, и мы видели. И тётка самовар ставила. Так она сама самовар ставит, сапогом раздувает и говорит: «Как же можно, где же они столько вшей набрались?!…А они потешались. Во-первых, они все свои подштанники на мороз на ночь выставляли. Теперь, когда их приносят, они на спиртовке жарят их… хохочут, ржут - у них такая забава была. Потом «матка, дай молоток», они, значит, молотком дубасят их . И можешь себе представить…Я считаю, что именно в этом месте…это в Никифоровском…это ещё недалеко, это, наверное, первый месяц…январь-февраль…мы уже набрались. Мы в бане были…ну на печке они ещё иногда рукавицы сушили. В общем, набрались мы там, потому что нас гнали, гнали… я обнаружила их, когда в Сновидове уже были. …»

Были у немцев и другие забавы.

«Получилось так, что мы в подвале разместились. А у меня к этому времени вши всю шею проели, шея была вся окровавленная. Я вышла на крыльцо – побить их, подавить, погонять, не знаю…А на крыльце соседнего дома, немец чистит свою винтовку. Вдруг он поднимает винтовку и целится в меня. Я ложусь, просто падаю. До выстрела…
Он выстрелил, пуля попала в окно. Там стол стоял. Человек сидел за обедом, и пуля попала ему в голову. Дом был битком набит нашими людьми, кого гнали. Колонна идёт большая. Дом заполняется битком – изба, чердак, подвал. И оставляется место для стола, чтобы перекусить, поесть, у кого что осталось. И окошко выходит сюда, на улицу, чтобы можно посмотреть, что там творится. А другие окна забитые, для тепла наверно. …Можешь себе представить? Каким я чудом увидела, что он винтовку поднял…Он не то что развлекался, а надо же проверить, хорошо ли винтовку начистил. И так ежеминутно!
Где бы ты его ни встретил, если ты встречаешь, то лучше обходить дальней дорогой: он может тебя шарахнуть рукой, ударить по голове – голова отвалится. Я такое видела: один так по голове ударил, причём даже не винтовкой, что голова отлетела. Я удивлялась ещё…И тётка вот эта, бабка, которая самовар разжигала, говорит, откуда же они такие выродки?! Мало того, что они там гуся поймают – запросто отрывают голову. А собак они убивали сразу, стреляли, потому что собаки их ненавидели, они запах не любили.»

Наверное, не все немцы были такими. В некоторых местах, где они стояли, говорили, что венгры, румыны или финны были хуже. Но Галя с мамой практически всё время находились в прифронтовой полосе, и там были в основном эсэсовцы и «все они были выродки, там уже нормальных не было.»
«Потом у них у всех были бумаги. У них вся Украина была разделена. Каждый знал, какой кусок земли где его ждёт. Они все этими бумагами хвалились, показывали: Сталин капут, вот моя земля. Им всем уже разделили, и они в кармане носили эти бумаги. Москву водой – болото будет. Москва капут, Сталин капут. И у них свет в окне это Украина. Все они на Украину: более плодородная…У них всё было расписано и место указано, координаты.»

Долго после войны какие-то мелочи могли вызвать у тёти Гали чувство жути:

«Я как-то к дяде Лёне пришла, а у него папиросы немецкие…Я пришла и не могу что-то, говорю: «У вас немцами пахнет.» Потом только он мне сказал, в чём дело. И потом ещё был случай, когда я стою в метро, на перроне, и вдруг…я уже замужем была…стоит мужчина в этой немецкой фуражке, похожий очень на СС, высокий кокошник у него был…И мне так жутко стало, подсознательно…я знаю, что это уже всё прошло, и всё равно я вздрогнула. Ну я, конечно, посмеялась над собой. Думаю, идиотка что ли. Но первая реакция у меня была такая.» "