Патрикеев и Д.
Постэкзистенциальное.
О
том, что коммунизьм может победить в отдельно взятой стране говорили ещё
классики, однако им никто не верил. Не верил им и Боба Патрикеев, учоный,
публицист и тред-юнионист. Однако коммунизьм взял, да и победил. Прошло лет
эдак двадцать с начала реформ, проснулись с утра граждане как-то, а из ящика
одряхлевшая Миткова вещает: "Уважаемые сограждане, сейчас Вам будет
показано телеобращение новоизбранного президента Российской Федерации, товарища
Зюганова Геннадия Андреевича". Боба, который накануне допоздна засиделся
на работе, так как торчал в Интернете, пользуясь халявным доступом, обомлел.
"Как Зюганов, какой Зюганов?", - мелькнуло в его мозгу, а с экрана
уже вовсю шпарил по бумажке окончательно лысый лидер КПРФ, шумно клацая
вставной челюстью.
Надо
ли говорить, что все границы к тому времени были уже перекрыты, а двери в
визовый отдел посольства США крест-накрест забиты корявыми досками. Страна
затаилась в ожидании репрессий. И репрессии не замедлили явиться. Понятно, что
самые продвинутые и умные либералы успели соскочить загодя, уехав кто куда.
Патрикеев, однако не был продвинутым. Между нами говоря, он и умным-то не был,
несмотря на всю свою учоность и публицизм. Всем известно, что в тред-юнионах
собираются либо дураки, платящие взносы, либо жулики, собирающие эти взносы.
Патрикеев, в основном, платил.
Когда
за ним пришли, у Патрикеева уже был собран узелок, в котором наряду с
заштопанными носками и байковыми кальсонами лежал томик Хайека. В тюрьме
Патрикеев хотел заняться самообразованием и прочесть наконец-то либерального
евангелиста, до которого у Бобы так и не дошли руки за все годы реформ.
"Патрикеев? На выход!!!" - скомандовал молодой ФСБшник, и великий
публицист потянулся в прихожую, не спрося даже ордера на арест.
В
воронке Боба только пугливо косился на таких же горемык, как и он. Характерно,
что у большинства из них в узелках отчётливо просматривались какие-то
подозрительные томики и Боба догадался, что все арестанты также хотели бы ознакомиться
на досуге с творчеством великого австрияка. Когда ворота изолятора захлопнулись
за воронком, Боба был на грани обморока. Его согревала одна лишь мысль:
"Этим крестным путём шли великие правозащитники - Ковалёв, Новодворская,
Сахаров. Их тени незримо витают надо мной, надо бодриться!". О том, что
Сахаров никогда не сидел в тюрьме Боба не знал.
Суд
состоялся в тот же день. Адвокатом был впавший в полный маразм Генри Резник.
Вместо публики в зале сидели подсудимые, так как новая власть хотела поскорее
разобраться с наследием кроваво-тоталитарного режима и приступить уже к
построению бесклассового общества. Председатель тройки прочёл невнятно список
присутствующих и приговор всем сразу. Патрикеев находился в полной прострации,
поэтому даже и не понял, к чему его приговорили. Когда их выводили, он очнулся
и спросил у соседа: "Уважаемый, не подскажете, сколько мы сидеть
будем?". "Пока не перевоспитаемся" - ответил сосед, в котором
Боба узнал Черкизова, известного в прошлом публициста и педераста. Изо рта у
Черкизова воняло, и Боба брезгливо отшатнулся, машинально вспомнив, что не
положил в узелок зубной щётки.
"Хозяином"
зоны, куда Бобу отправили на перевоспитание, оказался бывший министр юстиции
Ковалёв, которого комми втихаря вернули в пенитициарную систему. Ковалёв
ненавидел либералов. Больше либералов он ненавидел только публицистов, которые,
по его мнению, сломали ему так удачно начавшуюся карьеру. Собрав новоиспечённых
зека на плацу, расхаживая перед ними в хромовых сапогах бутылками, Ковалёв
доходчиво объяснял, что времена сталинизма прошли, и главная задача его, как
начальника ИТУ №№ отнюдь не истребление противников коммунистической идеологии,
а помощь им в перековке и вдумчивом освоении Самого Передового Учения в Мире.
"К каждому мы найдём персональный подход, всех перевоспитуем и выпустим на
свободу с чистой совестью и новыми идеалами. В нашей новой России найдётся
место всем", вещал бывший любитель бани с девочками.
Когда
Бобу вызвали к Ковалёву, он особенно не боялся, так как из сообщений других
жертв уже знал, что бить его не будут, а будут заставлять принять догмы
Маркса-Энгельса-Ленина и публично поцеловать портрет Зюганова в бородавку.
Почти все собеседники приняли эти условия и теперь торопливо учили цитатники
вождей наизусть, готовясь к торжественному собранию, который Ковалёв пообещал
устроить по случаю перековки бывших либералов. Некоторые особенно запятнавшие
себя бывшие либералы вышивали крестиком портреты Андропова, Черненко и
Брежнева, которые должны были занять достойное место в музее зоны после их
освобождения и отбытия к родным пенатам.
"Не
сдамся, не отрекуся!!!", лихорадочно думал Патрикеев, сжимая в кармане
телогрейки заветный томик, сохранённый им во всех бурях и перипетиях этапов и
пересылок. Большинство зека давно уже раздербанили своих Хайеков на пипифакс,
но Боба уберёг, предпочитая ходить даже и с грязной задницей. Ковалёв отвлёкся
от игры в "Quake" на компьютере, поднял голову на замершего Бобу и
саркастически хмыкнул. Он порылся в личном деле Бобы и швырнул ему какой-то
листок. "Читай! Твоё творчество?" Боба взял листок и похолодел. Это
была распечатка одного старого инет-флейма, до которых Боба был весьма охоч. В
мессаге Боба напыщенно заявлял какому-то придурку, что предпочёл бы копрофагию
коммунизму. "Дерьмецо, значить, жрать готов, но от принципов своих поганых
не отречёшься?" - спросил Ковалёв. Боба не отвечал, стоя ни жив, ни мёртв.
"Ну что ж, я тя за язык не тянул", продолжал всесильный кум.
"Условия мои таковы - либо принимаешь нашу веру и учишь наизусть любой том
из собрания сочинений Владимира Ильича, либо отныне будешь жрать дерьмо на
завтрак, обед и ужин" - веско отчеканил Ковалёв, и добавил немного
подумав: "Полдников у нас не положено, но для тебя можем устроить!".
"Шутит!" - мелькнуло в голове у Бобы, и он спросил,: "А какой
том?!". "Любой, - безаппелляционно заявил Ковалёв, - хоть переписку с
Инессой Арманд!". "Я должен подумать" - собрав в кулак последние
остатки силы воли прохрипел Боба. "Думай, - отвечал ему душитель свобод, -
а чтоб легче думалось, газуй-ка в карцер, там тебя ждёт приятный
сюрприз!". Последние остатки сил покинули Бобу, и он рухнул на паркет
кумова кабинета.
Очнулся
он уже в карцере, и первое, что ему попалось на глаза - большая алюминиевая
миска с дерьмом, подставленнная вертухаем прямо под нос бесчувственному
Патрикееву. Под потолком тускло светила двадцатипятисвечовая лампоска,
забранная в проволочную сетку. Боба поднял голову к ней и тоскливо завыл.
Нет
пределов мучениям завзятого гурмана, которому изо дня в день пихают одно и тоже
блюдо. Но эти мучения увеличиваются стократно, если блюдо состоит из чистого
дерьма. Первые три дня в карцере Боба ярился и изо всех своих сил бросался на
общитую жестью дверь. На стук открывался смотровой глазок, и в него выставлялась
ленивая рожа контролёра. "Что, добавки принести?", - усмехалась рожа.
Боба лишь бессильно плакал. Он любил покушать на свободе. Боба мечтательно
закрывал глаза, и перед его мысленным взором бесконечною вереницей проплывали
жареные окорочка, молодая разварная картошечка с укропом, краснобокие помидоры
с дачи, разводить которые была такая мастерица бобина жена, и колбаска, КОЛБАСКА!!!.
Однако всё это гастрономическое великолепие развеивалось как дым, стоило Бобе
открыть глаза. В жизни всё обстояло намного хуже, так как три раза в день всё
тот же контролёр приносил ему новую миску с фекалиями. Однажды Боба, изнурённый
борьбою с собой, решился даже на героический акт - он решил плюнуть мучителям в
лицо. Только окошечко открылось в очередной раз, как Боба бросился к нему,
чтобы привести в исполнение своё намерение. Но тут перед ним опять появилась
кулинарная фата моргана - огромный ломоть свинины, запечённый в фольге и
истекающий золотистым жиром. От внезапности видения Боба непроизвольно сглотнул
слюну, которая мгновенно наполнила его рот. Плевать было уже нечем. Вертухай,
догадавшийся, что Патрикеев метнулся к окошку с совсем недобрыми намерениями,
показал ему огромный волосатый кулак. Как и все публицисты, Боба очень уважал
большие волосатые кулаки, и, несмотря на всю свою приверженность либеральной
идее, не имел ни малейшего желания свести с ними знакомство поближе.
К
чести Бобы следует отметить, что все предательские мысли об отречении от
хайекианства (даже несмотря на то, что Патрикеев имел с ним сугубо заочное
знакомство), были отгоняемы им решительно и бесповоротно. Сухую голодовку он
также объявлять не желал. Боба был совершенно уверен, что свести его со света -
главная и единственная задача Ковалёва. "Ну хорошо, я готов погибнуть за
либерализм, но кто же тогда будет нести светоч знания в массы, всем этим
простым членам тред-юнионов?", - вопрошал он себя. Из коротких реплик
контролёра Боба знал, что практически все узники лагеря дали присягу на
верность коммунистическим идеалам и готовились к выписке. "Проклятые
палачи, не дождутся!!! Если не я, то кто же??? В борьбе обретёшь ты право
своё!!!", - так подстёгивал он сам себя, заставляя подвинуться поближе к
несчастной миске. "Трудно только первый раз, потом привыкну",
уговаривал Боба естество, которое упорно не желало принимать уже съеденный
кем-то один раз натурпродукт. Боба заткнул пальцами нос, зажмурился и
заставил=таки себя проглотить первую ложку. Потом вторую, потом третью, ещё,
ещё….
Съев
полную миску, Боба машинально облизнул ложку и сыто рыгнул. В это время дверь
распахнулась, и в камеру вошла процессия тюремщиков во главе с Ковалёвым,
которые, оказывается, наблюдали за всем процессом в щёлку. "Ну что, дурак,
теперь понял, каково это - дерьмо жрать???, - спросил бывший министр, - Давай,
подпишись вот тут, почисть зубы, и пошли в мой кабинет, портрет целовать. А
потом домой, к жене поедешь, нормальным человеком станешь, ну, чего
ты???". Боба ещё немного помедлили, взвесил что-то в душе и торжественно
ответил игемону: "Хуй тебе, проклятый сатрап. Ты думал, нас вот так вот
сломить просто?". Грудь Патрикеева, доселе впалая, распрямилась, и он стал
даже выше ростом, живо напоминая собой популярную картину «Арест
пропагандиста». Сорок сороков поколений его дворянских предков, казалось, бранчливой
толпой взыграли в груди его. Он больше не был похож на программиста-самоучку,
методом проб и ошибок освоившего программирование в среде Delphi. Его
величественный вид в этот момент портили только несколько неопрятные коричневые
брызги, широким веером лежащие на спутанной в треволнениях бороде. Под таким
решительным напором сатрап как-то съёжился, и, не найдя чего сказать, вымелся
за дверь. Раздались торопливые шаги за дверью и через несколько минут всё
стихло. Боба остался наедине со своим Ваграмом и Аустерлицем.
Окрылённый моральной победой над мучителями, Боба
больше не сомневался, и радостно поглощал всё, что бы ему ни приносили. Скоро
он привык к необычному вкусу своих харчей, а ещё через неекоторое время они ему
стали даже нравиться. Боба поправился, борода его приобрела шелковистый отлив,
и даже на безнадёжной лысине начала вновь пробиваться коричневая поросль.
Тюремный быт его сам собой наладился, и он даже ухитрялся получать сведения о
жизни на воле. Периодически в его миске попадались обрывки газеты,
использованной по прямому назначению. Такие обрывки Боба тщательно выуживал,
прочитывал от корки до корки и складывал под матрас. Он хотел написать мемуары,
о том как сидел в лагерях и копил бумагу для записей. Но это был не
единственный его литературный проект. Он хотел написать также кулинарную книгу
«1000 рецептов блюд с нетрадиционной начинкой» и ещё книжку «Копротерапия», в
которой на собственном примере доказывал широкий спектр омолаживающего и
профилактическего воздействия любимого продукта на человеческий организм.
Для
того, чтобы коротать зимние вечера, Боба слепил себе шахматы. Фигурки были
одинакового тёплого коричневого цвета, и чтобы отличать противные стороны, Боба
изваял «белых» с фигурами и лицами демократов пернвой волны (королём, естественно,
был Борис Николаевич Ельцин), а «чёрных» олицетворяли коммунисты во главе с
Зюгановым. Правда, однажды эти шахматы увидел Ковалёв, который страшно
разозлился и конфисковал фигурки «чёрных», проорав, что не позволит лепить
вождей из говна. Патрикеев подумал, и вылепил «чёрных» в виде чертей и демонов.
Долгими вечерами Боба играл сам с собой партию за партией, и огорчало его лишь
то, что как бы он ни старался, какие бы изысканные защиты ни разыгрывал,
«чёрные» неизменно побеждали. Впрочем, это была невысокая плата за душевный
покой, который Боба впервые в жизни обрёл на киче.
Идиллия,
однако, не могла продолжаться бесконечно. Верные себе коммунисты на всё сумели
устроить дефицит, в том числе на дерьмо. Вскоре вместо увесистой пайки
Патрикеев стал получать жалкие крохи, нисколько не способствующие литературным
экзерсисам. Весь тщательно накопленный запас бумаги ушёл на бесконечные письма
в Совет Европы, «Эмнисти Интернешнл» и в Комиссию по помилованиям при
президенте РФ. В них Боба бесконечно требовал прекратить пытки политзаключённых
голодом и также обращал внимание международной общественности на своё
бедственное положение. Письма эти он выкидывал в окошко, надеясь на то, что
лагерные насельцы передадут их на волю. За своими бедствиями Боба забыл, что
все давно уже покинули лагерь, и он остался в нём один одинёшенек.
В
один прекрасный день, шествуя под окнами карцера и думая, как бы ему сломить
непокорную выю Патрикеева, Ковалёв задумчиво пнул какую-то коричневатую
бумажку, и ему вдруг открылись непонятные письмена. Ковалёв нагнулся, поднял
цидулю, и ему открылся верный план, как же сломить непокорного либерала.
На
следующий день вместо привычной пищи Боба получил манную кашу. «Этто ещё что
такое, - промолвил Патрикеев, ковыряясь в непонятной субстанции, - а где же
дерьмо?»
«Э, вы там чё, охренели? Заберите это немедленно, и
пайку давайте, суки позорные!». Надо заметитьб, что за три года общения с
вертухаями Боба существенно опростился и уже нисколько не напоминал того
рафинированого публициста, каким был ранее. Глумливое ржание донеслось из-за
двери, и Боба понял, что неприятности только начинаются.
Две
недели Боба держался, а в начале третьей не выдержал, и съел ложку каши.
Реакция организма была ужасной – Бобу рвало нещадно, так как желудок его отвык
от грубой пищи и настойчиво требовал привычной диэты. Когда пароксизмы рвоты
прошли, заскрипел ключ двери и в камеру ввалился Ковалёв со свитой. В руке он
лежал бутылку водки «Жириновский» из старых запасов. «Выпей, несдающийся ты наш,
выпей за нашу победу», - промолвил он, без тени сочуствия глядя на подавленного
Бобу. «За вашу победу не буду», - отрешённо отказался Патрикеев, не подозревая,
что почти дословно повторяет героя шолоховской «Судьбы человека». Шолохова
Патрикеев не читал никогда, подозревая в нём коммунистического прихвостня. «Ну
тогда выпей за свою смерть», - продолжал беспощадный палач. «За свою смерть
выпью, - решительно выдохнул Боба, - наливай, ментяра!» Ментяра налил гранёный
стакан доверху, Патрикеев зажмурился и решительно выжрал водку. Когда он со всё
ещё зажмуренными глазами приготовился ответить дежурное: «Спасибо, я после
первой не закусываю», знакомый неземной аромат достиг его жадно трепещущих
ноздрей. Глаза его широко открылись, и он увидел, что палач держит миску,
доверху наполненную заветным продуктом, а в руках у Ковалёвской свиты невесть
откуда появился текст с клятвой на верность Зюганову и зюгановский же портрет.
«Давай, Боба, давай же, подпишись, облегчи душеньку!», ласково искушал
Патрикеева Ковалёв, блестючие сапоги которого, как показалось в тот момент
Бобе, превратились в радвоенные копытца, а из прорези в галифе вывалился хвост
со стрелкой на кончике. «Ну давай же, дорогой», ласково зазывал враг рода
человеческого, и Боба не выдержал. В могучем прыжке он поставил закорючку под
текстом, почти одновременно ткнулся губами в засиженный мухами парадный портрет
Геннадий Андреича, и, на излёте, вырвав миску, одним глотком покончил с её
содержимым. «Ну вот и ладненько, и не хера из себя было Сакко и Ванцетти
корчить, - радостно осклабился Ковалёв, - собирай манатки, завтра откидываться
будешь. Надоел ты мне, видеть тебя больше не могу, придурок»
Ранним
утром персонал ИТК №№ высыпал на торжественные проводы Патрикеева. Тут были
все, престарелые ветераны, современники гаранинских расстрелов и Катыни,
дебелые контролёрши в кокетливо сдвинутых пилотках, безусые юнцы, ещё только
осваивающие азы выводного дела, - все провожали Бобу, и не сдерживали слёз.
Ковалёв, с видом человека, только что свершившего дело всей своей жизни,
покряхтывал и прикладывал к глазам утирку с портретом Вышинского. Ветерок
развевал красные полотнища с лозунгами «Suum quique» и «Arbait Macht Frei».
Солнце свободы вставало над Бобой Патрикеевым. Впереди его ждала новая жизнь.